Жар пробегает по спине ровным ударом, заставляя поглотить вместе со слюной накатившее чувство катастрофы. Сразу становится жарко, душно, воздух можно пить короткими вдохами и выплевывать с вырывающимися словами. Точно, астрономия не её предмет, при всём желании, при всех возможностях человеческой памяти и логики. Нарисовать простейшие созвездия, которые знает даже магловский ребёнок - легко. Но между ними вырастает совсем другое расстояние, а разгоревшийся Сириус хоть и несёт в себе судьбы людей, вписанных среди показаний для "воды", но требует совсем иного обозначения. Какое? Почему именно эта звезда должна быть обозначена иначе, нежели Полярная или какая-либо ещё? И координаты...
В коридоре дышать проще, когда складываешь свой пергамент на стол в стопку к остальным и прощаешься с преподавателем. До сентября, если она не захочет поговорить с неважной ученицей а ближайшие несколько дней после какого-нибудь обеда или ужина. Может, ей будет все равно? Может быть, она тихо поставит "Слабо" и забудет? Зачем ей вытягивать Рут?
Ещё раз закрыть глаза, уже оперевшись на окно, чтобы перевести дух. Можно было даже не раскладывать карты и не заглядывать в будущее, чтобы понять, что сегодня ничего "просто" не будет. Но Сметс все равно разнервничалась. Злость на то, что при объявлении результатов ее сочтут глупой, неуспевающей девочкой "третьего сорта". Ниже остальных настолько, что её нельзя было поставить в один ряд со всеми по возрасту. Меньше, меньше. Пальцы цепляются за растянувшуюся за год юбку, а ботинки становятся неожиданно свободными, вот-вот свалятся с ног, стоит лишь сделать шаг. Делает шаг, отталкиваясь от подоконника, от нагретого солнцем камня, теряя обувь и тяжелую сумку, упавшую с обрыва плеча…
– Ты в порядке? – Рут вздрагивает от ледяной руки, схватившей ее за запястье и дернувшей ее куда-то вверх, на Астрономическую башню. И слизеринка тут же делает пару шагов в сторону, подхватывая сумку. – Вторая часть астрономии была сложнее практической?
Сметс отмахивается от однокурсника, не желая признавать правды или от тошноты, что подступает к горлу от навязчивой духоты и застывшего воздуха открытой башни. Не любила жару, но и не переносила холода до простуд и охрипшего голоса. Рут вполне устраивал влажный климат севера Англии на границе с Шотландией и межсезонье, длинною в год. Она спускается по винтовой лестнице, пропуская мимо себя счастливых хаффлпаффцев, почти прижимаясь к перилам и каменной кладке. Спешите, спешите, куда хотите, до поезда еще есть время, как и до ужина, на котором будут подсчитывать баллы, награждать победителей. Уголок рта весело дернулся, почувствовав прилив торжества – у Слизерина были все шансы на кубок, который они упустили в квиддиче. Если Рут не могла помочь в последнем, то она могла бы не отнимать изумруды побегами… Но не в этом году, не после того, как тайна спряталась меж слизеринскими подземельями и вороньей башней, лишив оба дома спокойствий в факультетской гонке. Тяжело. По крайней мере, ей не нужна астрономия. Звездные карты не нужны и тем, кому она хочет быть необходимой.
Или просто обманывать себя ощущением необходимости.
У Черного озера в любом случае должно быть прохладнее, для этого даже не надо подходить совсем близко к Запретному лесу, останавливаясь под деревом в одной минутной пробежке до хижины лесника. Скинуть сумку на траву и не беспокоится по поводу задранной юбки, когда приземляешься у самой кромки воды, которой касается листва печально склонившейся ивы. Самой простой ивы. Рут закатывает рукава белой блузки и через голову стягивает свитер, чтобы оставить его на сумке. Как хорошо, что поблизости никого нет. Дышать и думать о том, что в голове не укладывается в минуту бурления жизни вокруг. Глубокий вдох и выдох. Бельгийка вытягивает ноги и откидывается на руки, держащие ее спину над травой. Нет ветра, чтобы раскачивать ветви.
– Вот ты где, – слышится знакомый голос, и Рут задирает голову, изучая подошедшую девушку. Не ища ничего нового, слизеринка запоминает сарафан и приятную легкость июньской поры в каждой движении.  Перевернутые, заворачивающиеся в какую-то спираль. 
– Привет, – улыбается Сметс, когда качает головой и свободно закидывает ногу на ногу. Редкий человек, которого она не избегает, завидев гриффиндорский галстук. Редкий человек, который не цепляется за изумрудный шарф зимой. Алиса приятно успокаивает своим присутствием. Когда она садится рядом, Сметс привычным движением кота, ищущим ласки, кладет голову ей на плечо, закрывая глаза и сложив руки на расправленной черной форменной юбке.
– Не хотелось слушать, как удачно все сложилось у некоторых зазноб, – хрипло отвечает Рут, чувствуя, что ей не нужно оправдываться или ссориться, цепляясь за каждое слово. Для нее это редкость, для нее свобода – это отсутствие предсказуемости действий человека. Алиса не читалась. Алиса была не героем с судьбой в картах, а Алисой.
– Разложимся здесь до состояния скелетов прямо здесь от голода. Но не сегодня и не при твоей запасливости. Может, ты ночуешь у барсуков? – разглядывая припасы, замечает Рут, чья голова все еще покоится на чужом плече. Мир опять поменял градус, глаза мгновенно привыкают ко всем и переворачивают. Так просто.
– Наука явно не мое, – неохотно. Ей нет смысла рыться в картах, чтобы что-то значить. Ее список предметов… Она может стать целителем, как говорит их декан, профессор Слагхорн. Или постараться работать в одном из отделов артефактов министерства, связанном с пророчествами, изучать их. Ей почему-то казалось это смешным: работать над тем, что всегда было занятием на вечерних посиделках, ради забавы. И получать деньги. И жить на них.
– Как ты? У тебя же последний экзамен был у декана, правда? Как думаешь, можно ли не ходить на последний ужин? Не хочу видеться с профессором по астрономии, она меня точно ненавидит. Если она очень постарается, это будет взаимно, – ленивый разговор, это так в их стиле. Рут утаскивает печенье, на секунду замолкая.
– А дальше? Взрослая жизнь, принимать решения, принимать чью-то сторону. Не просто быть на стороне справедливости, а понять, что есть справедливость.

Счастливчикам-обладателям флегматичного темперамента нет нужды тренировать невозмутимость: они способны сохранять её практически в любой ситуации, вместе с лицом и достоинством. Впрочем, если копнуть глубже, становится ясно, что не так уж им повезло, ведь флегматики столь сдержанны и малоэмоциональны вовсе не из-за стального стержня, держащего натуру в ежовых рукавицах: они просто тугодумы, да-да. Их разум работает медленнее, реакции заторможены, с эмоциями та же беда. Так что тут уж как посмотреть: наверное, лучше уродиться сангвиником и схватывать на лету, соображая с крейсерской скоростью, а невозмутимость именно что тренировать, усиленно и целеустремлённо, день за днём.
И всё-таки случаются в жизни ситуации, в которых лучше бы быть флегматиком. Лучше бы притормозить, зациклившись на каком-то одном чувстве, на одной мысли, чем ощущать и думать с тысячей вариаций в минуту. И пусть натасканный фасад не даёт трещин, оставаясь неизменно-сдержанным, внутри бушует ураган, и гриндилоу бы с ним, честно говоря, с фасадом, когда речь зашла о личном. О колюще-режущем, застарелом, отчаянном, привычно-отвычном, о неожиданном и долгожданном. О том, что болеть не имело права и так вызывающе-бестактно заболело. Мгновенно, как выстрел, стоило имени Штеф сорваться с губ Торсен.
Не было напасти, на тебе, здрасьте. Войнеску в Лондоне. Немецкая, между прочим, подданная, волшебница как есть, а он ни слухом, ни духом, как это вообще понимать?
Так, в общем-то, и понимать: разве ему было дело до всех въезжающих-выезжающих немцев? До сих пор как будто нет.
Привыкший не допускать к личному противника, Крёкер за годы, проведённые в Великобритании приобрёл вдобавок привычку почитать противником каждого встречного и преодолевал её с трудом, требующим приложения разума, а потому, случалось, оступался именно в этом нескользком, казалось бы, месте, услышав от Уллы имя Войнеску, он улыбнулся мимолётно и виртуозно перевёл тему, с блеском изобразив полное равнодушие к теме.
Посему, направляясь в Лютный, толком не представлял, как Штеф изменилась, чего ему ожидать... и уж точно не имел понятия о том, зачем вообще туда направляется. Стоит сказать спасибо Урсуле, которая успел упомянуть название лавки - а уж чем Войнеску торговала, Крёкер и сам мгновенно сообразил: не так уж хорошо он успел забыть Штефи.
Сказать честно, он вообще не успел её забыть. Он бы не успел и через пару десятков лет, и через сто прекрасно бы помнил её. И её аккуратный почерк, и как пахли её письма, и как пахли её ладони, и как отражалось пламя свечей в её морских глазах. И теперь, шагая по осклизлым камням переулка, машинально переступая вонючие в близкую осень лужи, старательно, но невнимательно собирал себя по осколкам, не имея времени задуматься, в какой момент успел разбиться и разлететься по углам опустевшей головы: вспыхивающий то и дело гнев угасал так же быстро, как разгорался, воображение рисовало картину за картиной: она счастлива, она в глубоком отчаянии, она замужем, у неё трое детей, она одиночка, она завела кошку, нет, собаку, продаёт и варит зелья, чудовищные зелья, и яды, и она думала о нём каждый день все эти годы, нет, ни разу не вспомнила даже, она побывала в Африке, в Южной Америке, в Антарктиде, она плавала под парусом, акула откусила ей ногу, нет, руку, нет, не акула, а громамонт, и не откусил, а отдавил, она вернулась в Германию почти сразу же и все эти годы сидела в отцовском поместье, превратившись в кухарку для многочисленных сестёр, она погрязла в нищете, она богата, получила огромное наследство, она теперь любит женщин, пишет книги, разводит гиппогрифов, а в лавке продаёт не зелья, а торты, это очень уместно в Лютном переулке, и она совсем не знает английский, потому её постоянно облапошивают, и она здесь нелегально - а всё потому, что знает, где он, и не хотела попадаться ему на глаза, да нет же, он сам подписал приказ и приглашение, в упор смотрел на её фамилию и так и не прочитал...
Невыносимая какофония мыслей, сопровождаемых вспышками контрастных эмоций, не стихла, когда деревянная дверь, зелёную краску на которой не подумали обновлять, хлопнула за его спиной, и связка серебристых колокольцев оповестила хозяйку о визитёре.
Едва войдя, Фринг развернулся на каблуках и поднял руку, как будто чтобы почесать бровь - но ладонь заслонила теперь его лицо, и от прилавка был, должно быть, виден лишь силуэт. Впрочем, она-то здесь сидит, а не зашла с ярко-освещённой улицы, так что разглядит в подробностях. Может это и не она вовсе, а наёмная продавщица, - но, чтоб посмотреть и удостовериться в справедливости или несправедливости догадки, он недостаточно готов. Он вообще не готов. Надо было прогуляться туда-сюда вокруг квартала. Надо было прийти завтра.
Нет, через неделю.
Хрустальные блики на тонком стекле сосудов перемешиваются с бархатными кляксами света, теряющимися в спелетении веток в букетах трав, пахнет умопомрачительно, и что-то позвякивает в глубине лавки, и каждый предмет, что выхватывает воспалённый взгляд на полках, стенах, на потолке, загадочен и прост, как загадочна и проста всегда была сама Штефи, и вот в этот самый момент, повинуясь искре движения мысли, уперевшейся в положительное, светлое, тёплое, сознательно отринув понимание того, что уже следующее принесёт новую вспышку гнева, обиды, напускного равнодушия, Фринг всё-таки оборачивается к прилавку и смотрит на Штеф в упор.
И чёрт её побери, она совсем, совсем другая.
И не изменилась вообще.
- Вот так, - наверное, он хочет по инерции ёрничать, "вот так встреча", но отчего-то не выходит, и всё, что слетает с его уст это куцее "вот так".
Вот так вот. Понимаешь ли. Как-то вот так.

Он стоит на перроне, отчаянно пытаясь сморгнуть пелену сегодняшней ночи – та, словно бельмо на глазу, мутное, молочное и склизкое, всё никак не хочет уходить, раздражая не меньше, чем соринка. Крепко сцепив пальцы за спиной и, покачиваясь с пятки на носок, юноша вежливо улыбается однокрусникам, которые сыплют остротами. Еще недавно он нашел бы их забавными, но в сером надрывном сегодня Барти не видит в них ничего, кроме чужих слов, неумело интерпретируемых жадными до скандалов языками. Нужно кивать, одобрительно улыбаясь, нужно прикинуться вежливым дурачком, прожившим всё лето в загородной изоляции, и не сказать ничего лишнего, ни жестом, ни взглядом не выдать себя.
- Как провел лето, Бартемиус? – холодные, ни к чему не ведущие, вопросы, такие же взгляды. Крауч улыбается, благодарно кивая головой и во взгляде его читается теплота, которая не находит отклика среди собеседников и скрывается за очередным мановением ресниц, не пристыженная, но почти побежденная.
- Замечательно, друг мой, замечательно, - здесь не поймут его радости и той досадливой, щемящей тоски, что охватывает его раз за разом, стоит лишь на мгновение вернуться в конец июня, середину июля, вчерашний день.
- Готов к учебному году? Ты знаешь, в этом году мы должны поставить Гриффиндорцев на место, так что факультет на тебя рассчитывает, - и снова улыбка. Говоря на чистоту, Краучу-младшему уже совершенно всё равно на успехи изумрудно-серебряных и то, какими они окажутся дураками, когда львы, в очередной раз, возьмут пальму первенства, вырвавшись на финишной прямой. Его даже не заботит, подсуживают ли им специально, или же это какая-то древняя, запрещенная магия – всё это кажется пустой возней навозных жуков. Впервые за всю свою недолгую жизнь, Хогвартс кажется ему картонной декорацией, умело скрывающей от своих учеников истинные реалии и вещи. Настоящая жизнь, настоящая учеба, она, как оказалась, была делеко не в школе.
- Главное, чтобы сборная не подвела, - размеренно отвечает он, сквозь полу опущенные ресницы, - Поттера ведь выбили из седла, теперь поблажки не будет.
И от него отступают, возвращаясь к сплетням и догадкам. Барти оборачивается по сторонам, оглядывая мрачную толпу невидящим взглядом. Он ничего не ищет и никого не ждёт, он просто хочет сделать шаг назад, прислониться спиной к стене и раствориться в этом праздничном аду, сдобренном дымом и гомоном. Последний раз он стоит на этой платформе, так ведь? Последний год, последний курс, последнее спокойное лето. Чувство завершенности не покидает его и сбивает с толку, заставляя отделиться от группы слизеринцев и присесть на свой массивный, наполовину пустой чемодан.
Винки была недовольна тем, что молодой господин вернулся домой поздно и без пальто – заботливая эльфа всё хлопотала, что так недолго и заболеть и хоть Барти и говорил, что всё это пустое, но снарядила его целым отрядом домашних целебных настоек и чаев, словно играла в игру «угадай, что сработает». Надо отдать должное, но либо ему просто повезло, списывая все на молодость организма, либо что-то действительно имело вес, но сегодня он чувствовал себя далеко не паршиво, несмотря на вечерние похождения. Правда, лучше от этого не становилось. Крауч-младший спрятал бледные, испещренные родинками, руки в карманы мантии и ладонь тут же обжег холод Маховика.
А может, повернуть всё вспять? Это ведь так просто, нужно лишь найти ту точку пространства и времени, где он не встретиться с собой и всё пойдет иначе. Барти смеется своим мыслям, сжимая тонкую резьбу времени. Нет, это всё пустяковая, совершенно дурацкая идея человека, которому, наверное, в радость раз за разом бередить свежую рану, ведь изменить ничего не получится, можно лишь проживать этот день, раз за разом, пока материя не истончиться и не сожрет его, злостного нарушителя покоя и порядка.
Тот еще путешественник.
Мальчишка поправляет шарф, который сегодня на него водрузил отец самолично, однако, Барти даже не нашел в себе сил удивиться. Он опускает взгляд на зеленую полоску, вспоминая, как отцовские руки поправляли топорщащиеся складки и сметая несуществующие пылинки. Весь он был сегодня как с иголочки, выглаженный, выпрямленный, зализанный и аккуратный. Настолько аккуратный, что сам себя раздражал этой правильностью, но предпринимать ничего не стал. Так нужно, мой мальчик, так нужно. Он ежится, выставляя воротничок мантии для защиты от первого осеннего ветра, и смотрит, как все медленно погружаются в вагон, подгоняемые тем, что поезд вот-вот тронется.
Барти не спешит.
У него больше нет друзей, с которыми можно будет разделить секреты и переживания – все выпустились этим летом. Так странно, раньше ему завидовали от того, что он вечно крутился вокруг старшеклассников, а теперь, этот сомнительный «козырь» выпал из его рукава и как-то все резко потеряло значимость. Обесценилось? Да, быть может. Когда ты всю жизнь существуешь в лавке бижутерии, а потом неожиданно оказываешься в настоящей ювелирной мастерской, сложно будет вновь польститься на подделки.
Никто из приятелей даже и не заметил, что Крауч не вошел в вагон.
Кажется Барти, что он как-то странно состарился за это время. Юноша упирается локтями в колени и чуть подается вперед, с грустью смотря за тем, как отходит поезд. Еще немного и вся толпа исчезнет, словно и не было никого. Родители с облечением вздохнут, им больше не нужно будет беспокоиться за сохранность детей, ведь Альбус Дамблдор всех убедил в том, что Хогвартс нынче – самое безопасное место во всей магической Британии. Они вернут себя в рутину собственных дел, спеша на работу, домой, в Министерство.
Интересно, Амос добрался без приключений?
Юноша хмурится, а на губах расцветает усмешка. Он все еще думает о нём? После всего того, что вчера вытворил? Конечно же да. Барти даже если захочет, даже поганой метлой не вытравит эти мысли из головы, раз за разом возвращаясь к тому, что сам порушил. Мог ведь смолчать, мог бы довольствоваться тем, что у него было, сколь неправильным бы это не считал, но нет.
Правда, ему почему-то всегда нужно донести до кого-то правду, словно она им действительно нужна.
- Молодой человек, покиньте платформу, - сухой голос проводника, который словно и не замечает, что школьник отстал от поезда. Все уже разошлись, пока Крауч барахтался в болоте своих мыслей, все поспешили домой. Слизеринец поднимает взгляд и грустно улыбается.
- Да, начальник, сейчас, дайте отдышаться.
Мужчина уходит, поигрывая ключами и волшебник невольно провожает его взглядом, прежде чем замереть на вдохе, приметив на Их на мосту.
Отец с ребенком, счастливая пара.
Барти спешно отворачивается, смотря строго перед собой и повотяет, словно молитву:
Только бы не заметил, только бы не заметил.
Под сердце резко входит тонкая игла, входит она искусно, не задев ни единой артерии, не предвещая угроз для жизни, но боль эта игла приносит страшную. Крауч хватает ртом воздух, но ему все мало. Бледные пальцы хватаются за шарф, послабляя петлю и на перрон со звоном падает золотой Маховик, юноша опускается за ним, больно ударяя колени, но глаза, как обычно бывает в приступе паники, подводят его и он шарит по брусчастке ладонями, но не может заметить блеска.

Думаешь, стоит? Редкое сомнение в собственных силах и по-кошачьи наклоненная набок голова с потемневшими глазами, превратившимися в узкие щелки с блестящими глубинами зрачков, терявших границы с радужкой. Не стоит, нет, нет, нет. Книга шепчет что-то, когда переворачивается страница. Тот самый голос персонажей, которые тонут под тяжестью следующего момента. Вы не герои, вам появиться один раз и пропасть, не раскрывшись, не повлияв на конфликт трагедии, не став причиной слез и утреннего пораженного взгляда на восходящее солнце – Солнце, почему ты рождаешься раз за разом, а они умирают?
Но стоит чьему-то неосторожному шагу в шумной обуви разбудить плиты коридора, как все погибают под тяжестью новой обложки, а трупы в чернильных гробах прячутся под скамейкой в кабинете. Оправляет белый халат, который еще не налился желтизной  поражающих разум знаний, не стал лимонным с выведенными на воротнике инициалами и фамилией, чтобы мягко улыбаться и говорить, что все будет хорошо. Но она говорит, легко дернув бровями, не выдавая своего знания, что ничего не будет хорошо, пока только солнце имеет право воскресать после каждой холодной ночи и болезни серых туч Альбиона.
– Рут, не сиди здесь, идем, – тихо, но строго замечает старшая медсестра, которая водит за собой на поводке стажеров, шагающих на цыпочках с аккуратно взмахивающими для равновесия руками. Единственный медбрат-стажер на дежурстве возле палат с отравлениями, поскольку в ночь может случиться что-то страшное, что не смогут вытерпеть незакаленные лавой боли молоденькие девушки. А вам дети, да, ведь все, кто хочет спасать жизни, любит выздоравливающих детишек. Те, кто обречен, в другом месте, или с родителями, которые забрали их умирать с собой.
Рут знает, Рут стояла подле целителя, который общался с волшебниками, что забирали свою дочку в поместье, чтобы она уснула в объятиях семьи, а не под предельно честными глазами медсестер, которые бы держали за руку умирающую в одиночестве душу. Рут была с ними согласна: даже если ты всю жизнь в больнице провел, лучше здесь не умирать.
– Уложим детишек спать, – тихо говорит еще одна девушка в белом халате, которая присоединяется к молчаливому шествию Рут. Кивает, как глухонемая – не отстраненная, а просто неразговорчивая, но в кошачьих глазах столько понимания и ответа, что напарница мило улыбается и просовывает свою руку в кольцо спрятанной в халате. Так и идут, как звенья цепи: Сметс смотрит в пол, тихо усмехаясь, а девушка щебечет утренней пташкой обо всем на свете, словно каждой из них есть дело до новых законов в вечернем еженедельнике.
– Мы рано, – несколько разочарованно говорит Джейн, заглядывая в щелку, откуда доносится голос детский голос наперебой с высоким женским. Старшая медсестра ушла, Рут осталась сидеть с коллегой на танкетке под дверью, прислонившись щекой к холодной стене и прикрыв глаза.
В голове снова был какой-то рой мыслей, запутавшийся в самом себе и потерявший концентрацию, какая была во время чтения. «Лукошко», – лениво проскакивает на поверхности громче остального, и Рут думает, какое лукошко? Не строгий голос это произносил под черепной коробкой, но все же понять причину этой странной картины в голове было важно.
– Цветение папоротника… – проносится еще выше, и Рут слышит эту бессмыслицу ушами, вне своего мирка, похожего на соединение двух течений в море, когда холодное ныряет под теплое, а цвета меняются в соответствии с правилами – законами – природы. А цветение папоротника вне законов природы, что заставляет Рут приоткрыть глаза и спокойно взглянуть на напарницу, которая боком сидит на скамейке и слушает тик часов да сказочный голос из-за двери. Так легко им заслушаться, если верить на слово. Сметс на секунду верит и медленно моргает. Все вмиг становится таким медленным, что она успевает распутать клубок мыслей и понять, откуда взялось лукошко после раздавленных героев и персонажей.
– Секретную карту… – С закрытыми глазами Рут хмыкает, мотнув головой и отгоняя ненужный сон. Он уже хотел завести долгую беседу с тремя собеседниками, но она отказалась от аудиенции, из-за чего остальные собеседники забеспокоились и в панике завели новую беседу. «Тина», – проскакивает на высоких нотах, но о заросшем пруде Рут забывает, выныривая из связей в картинках.
– Время, – говорит она, поднимаясь со своего места, когда приходит нянечка – заботливая женщина, внешне похожая на медведицу, поторапливающую своих медвежат уйти подальше от людей. Она прибирает все к своим рукам, сгребая самых громких вместе и приятно обнимая. Рут краем глаза смотрит на нее и расставляет стулья вместе с сидевшей здесь девушкой. Так легко рассказать сказку детям, если они живут вне нее, но потом пообещать, что она придет в их дом – это жестоко. Рут открывала окно почти всю зиму, чтобы дождаться того мальчика, который забирает детей в свою страну и учит летать, но у ней пришли лишь простуда и почерневшая деревянная рама, которую Анна то и дело заколдовала в порядок. «Ты что, это магловская сказка, в них все не по-настоящему. Магл вообще много неправды говорят своим детям».
Натягивая на девочку одеяло, Рут смотрит на ее плотно закрытые глаза и садится на корточки перед кроватью. Ждет, когда она подумает, что медсестра ушла и прекратит притворяться. Девочка осторожно открывает один глаз, а потом переворачивается на другой бок, как бы во сне.
– Спи. Спокойной ночи, – погладив ее по волосам, шепчет Сметс. Как можно обманывать так легко? Магические сказки же гораздо правдоподобнее, они не разбивают сердца.
Рыжая выходит из палаты, оставляя тишину детской на свою коллегу и медведицу, оберегающую чужой сон, а сама идет следом за мелькнувшей в коридоре тенью.
– Скажите, а вы... – Что-то нужно было сказать, чтобы она остановилась, и девушка останавливается. Астрид Нильссон, да, шведка, которую взяли помогать, пока она проходит короткую реабилитацию. – Вам не жалко детей? Они же будут ждать до самой выписки. И потом тоже. Сказки сказками, но нужно знать, где они заканчиваются.
Сложив руки треугольником, пальцем к пальцу, на груди, спокойно говорит Рут, хотя в глазах совсем другие настроения.

Свет словно бы обжигал его, готовясь растерзать на куски. Он смотрел на него словно бы кротко, опасаясь ступить и шагу. А Эрин лишь игриво наклоняла голову вбок, готовясь прямо сейчас схватить этого молодого человека за кисть, выдернув его всеми силами на то самое место, где она стояла сейчас. В искрящемся платье, прямо в эпицентре света, разрезающего тьму будто бы ножом, она была словно бы одета в платье из голубого огня. Она приняла печать огня, что легла на бледную кожу без боли да шипению А незнакомец выглядел так, будто бы он прожил уже не одну жизнь. Словно бы он уже годами ходил по коридорам этого огромного поместья, наверняка принадлежавшего тому человеку, которому нужно было больше всего признания. Как будто они не знают о том, что человеку нужна любовь, а не признание." Она улыбнулась собственным мыслям, сделав задумчивый глоток. Вино оставляло бардовые следы на её губах, которые Эрин не хотела даже замечать.

- Если вам интересна астрономия, то лучше смотреть на звезды поближе к Шотландии. - Бёрнс неуверенно кивнула. Если честно, она уже мало его слушала. Утонувший в тенях, он раскрывался перед нею, но не так, как раскрывается цветок. Он раскрывался прохладой покрова ночи, он рассыпался по скользкому полу россыпью жемчуга. Вот он уже не был молодым юношей, что хотел скрыться от людей. Он был принцем, опоздавшим к башне своей прекрасной принцессы. Преодолев долгий путь, перевалив через хребты и переплыв все моря, он дошёл до развалин старого замка, только чтобы понять, что нет там уже давно ни дракона, ни прекрасной принцессы. Что принцесса не хотела умирать в постели из роз, дожидаясь того, что может никогда и не прийти. Принцесса хотела танцевать и смеяться, смотря на то, что никому узреть не дано. Она скучала по шуму голосов, и она хотела уйти. И он просто ждал её, Полночный Царь. Да, Полночный Царь. она не будет спрашивать у него имени только чтобы не разрушить эту сказку. И Эрин улыбалась изгибом перепачканных вином губ тому, что Рабастан не мог слышать.

- "Удовлетворительно" по мнению комиссии ЖАБА, - отвечала она, качнув плечами. И даже Мерлину не было известно, было ли это подтверждением интереса, или же возражением догадке. Вопросы всегда были интереснее ответов, это Эрин знала прекрасно, и не сомневалась. Она оторвала взгляд от юноши, которого больше не хотелось вытаскивать на свет, и обратила его на звёзды. Кем же она могла быть в его сказке? Драконом, вернувшимся во дворец? Феей, то укажет путь, как вон та вот бледная путеводная звезда, или же ярчайший Сириус? А может быть, она была рассказчиком? - Надо же, Шотландия. Неужели за всеми этими тучами они хоть иногда видят небо? - Многое в Хогвартсе было прекрасно, но вот погода никогда не давала спуску любопытным ученикам. - Проживала бы я там чуть дольше, чем семь лет, я бы, несомненно, научилась видеть небо даже смотря под собственные ноги. - И только сейчас, посмотрев вниз, она поняла, что вполне могла увидеть звёзды и на отполированном полу. Но только в тех местах, куда не падал свет. "Неужели он не выходит из-за этого?"

- Но знаете, у Вас есть шанс меня заинтересовать, - Эрин не примечала отсутствия интереса в его голосе. Наверное, несчастному Рабастану придётся спасаться бегством. Или же принять её приглашение всё-таки поднять взгляд от носков собственных отполированных ботинок. - Не думаю, что Вы приняли бы моё приглашение переместиться в Шотландию прямо сейчас, - она не всегда понимала, почему соглашается так мало людей, - поэтому нам придётся довольствоваться тем, что открывает нам этот балкон. Надеюсь, что вы провели на нём не слишком много времени, и не успели всё-таки увидеть их все. Иначе мне придётся вести Вас на другой балкон, где мы увидим совершенно иные созвездия. - Или же придумывать те звёзды, которых на небе никогда и не существовало. Рассказывать о их смертях и рождениях, представляя их салютом над собственной гордо вздёрнутой головой.